Стояла та утренняя пора, когда было ещё совсем темно. Путаясь в проводах, завывал колючий ветер, белым, пушистым облаком покрывала землю снежная метель.
Сдавая ночное дежурство, сторож дома-интерната для престарелых проводил обычный утренний обход. Включив наружное освещение, вышел на крыльцо и… застыл в изумлении. Прямо на ступеньках центрального входа лежал со сложенными руками на груди, завёрнутый в одеяло человек. Немедленно был разбужен медицинский персонал, поставлено в известность начальство, вызван наряд милиции. Старенькая, посиневшая от холода бабушка была жива. Никаких документов при ней не оказалось, в пропавших не числилась, родственники молчали… Все попытки установить с бабушкой контакт ни к чему не приводили. Та лишь глядела в одну точку и ни на что не реагировала. А в бездонных, василькового цвета глазах плескалась такая боль, что сердце кровью обливалось.
Бабушку выхаживали как ребёнка, и спустя время она стала робко улыбаться. А в знак благодарности старалась крепче сжать руку, будто говорила спасибо. Но всё так же молчала.
БЕДА не приходит одна. Не каждому под силу вынырнуть из омута, чтобы снова быть на плаву.
Смерть мужа подкосила и без того слабое здоровье. Сын оставался безучастным: они с отцом никогда не ладили. Мать разрывалась на части. Сынок взрослел, а ума не набирался.
Смерть отца, как ни горько это осознавать, открыла перед Иваном безграничную свободу, в которую он незамедлительно бросился. Появились компании, гулянки до утра. Жизнь стремительно катилась по наклонной. Ни уговоры матери, ни угрозы участкового не действовали. Дошло до того, что небольшая пенсия матери у неё тут же изымалась, а сил противостоять у Петровны уже не было.
Неизвестно, сколько бы продолжалась такая история, если бы вдруг, в одночасье, словно очнувшись от долгого тяжёлого сна, Иван, обведя в последний раз всё мутным взором, твёрдо не сказал: «Всё, хватит», после чего с остервенением бросился восполнять упущенное. Уехал в город, устроился на работу, а вскоре прислал весточку, что женится. Но какой-то невидимой волной омывала материнское сердце тревога.
Спустя некоторое время приехал Ваня с невесткой. Погостив день, молодые засобирались в город. «Не по душе Светлане деревенская жизнь», – объяснил на прощание сынок.
И опять потянулись похожие один на другой будни. Звонки от Ивана становились всё реже, потом их совсем не стало.
Петровна купила на базарчике десяток кур, а уже на выходе, у бродяги-цыгана, маленького, с комочек, щеночка.
Пушистый комок оказался верным псом, понимая хозяйку с полуслова и преданно охраняя её немудрёное имущество. Куры, вольготно разгуливая, считали себя полноправными хозяйками двора. Небольшой огородик радовал урожаем, а излишки бабушка продавала городским дачникам. Те всегда были рады свежей зелени.
Изредка приходил проведать Петровну Кузьма Андреевич – сосед, который был таким же одиноким, как она. С ним было приятно побеседовать, вспомнить молодость, а вечером посидеть за чашкой чая. А когда было совсем невмоготу – и поплакаться. Казалось, ничто уже не могло нарушить размеренный ход жизни. Но… Как-то вечером громче обычного залаял во дворе верный дружок. Сын – её Ваня – такой родной и в то же время такой далёкий, шумно отряхиваясь от снега, зашёл в дом.
– Куры, собаки… – как-то недобро усмехнулся он. – Прямо зверинец какой-то… Ещё поговаривают, жених у тебя отыскался… Короче, решили мы с женой тебя к себе забрать, – выпалил, как отрезал, Иван. И добавил: – Продавай дом.
– Это кто ж тебя надоумил? – заволновалась Петровна. – Сам вряд ли бы догадался… – И, выдержав мучительную паузу, твёрдо сказала: – Нет, мой ты сынок, корнями я приросла к этой земле, мой муж и твой отец похоронен здесь…
Сын уехал, не переночевав. Только разбередил сердце старушки.
ПРОШЁЛ год. Всё так же мела метель. Рваными клочьями тумана серело скованное морозом январское небо. И снова пожаловал сынок.
– Всё, мать… сворачивайся, – не терпящим возражения тоном заявил он. – У тебя внук родился – надо помогать. Покупателя для дома я нашёл – собирайся.
Подсуетившись, Иван быстро распределил нехитрое имущество. Накладка вышла лишь с собакой: чувствуя неладное, та никак не хотела покидать дом. А когда её наконец словили и передали Кузьме Андреевичу, – рвалась из рук, скулила, подвывая вслед уезжающей машине.
Потекли суетливые будни городской жизни. Отношения с невесткой не заладились: как ни старалась Петровна, пробить стену равнодушия не получалось. Сын ни на что не обращал внимания, а редкие просьбы матери и вовсе игнорировал. Ко всему прочему снова стал заглядывать в бутылку.
– Скажи спасибо, что забрали тебя к себе, – распинался, бывало, сынок. – Куковала бы сейчас в своей глуши…
– Побойся Бога, сынок! Я ж вас ни о чём не просила, – оправдывалась старушка. – Вы ж мой дом продали… Купите мне новый, и я вас оставлю.
Всё чаще замыкалась она в себе и уходила в крохотную комнатку, выделенную ей невесткой, беззвучно плакала. Горче полыни были слёзы на её губах… В конце концов о ней постепенно стали забывать, а выйти самой к столу было стыдно и неловко. Так и ложилась спать голодной. Ситуация обострилась, когда старушка, совсем ослабев, слегла. Требовались помощь и уход.
– И что, ты предлагаешь мне сиделкой стать? – визгливо ругалась невестка с мужем. – Мало мне ребёнка, так ещё старуху на мои плечи посадить хочешь? Определяй в интернат!
– Да ты что, какой интернат! – кричал в ответ сын. – Мы же пенсию за неё получаем!
– Поступай как знаешь, но в своём доме я такой перспективы не потерплю! От запаха в квартире находиться невозможно, а у нас, между прочим, ребёнок.
– Так, может, мне мать вместе с кроватью во двор вынести? – как-то съязвил муж.
– Выноси! – последовал ответ.
…Почему-то не спалось. Одинокая луна, заглядывая в окно, приглушённым светом освещала темноту палаты. Бабушки-соседки, смешно щурясь и горько вздыхая во сне, спали. Лишь она одна, каким-то толчком вырванная из сна, сидела на постели. Отчего-то шумно колотилось сердце, хоровод неспокойных мыслей кружился в голове, и от предчувствия чего-то неведомого, страшного сжималось нутро. «Что-то случилось с сыном», – пульсировала жилка в виске. Она заплакала… Для необъятной человеческой боли, стоном рвущейся из груди, была тесной палата.
ЭПИЛОГ
Проходили дни, и однажды в распахнутую дверь палаты шумно вбежал розовощёкий малыш. Вслед за ним, с опаской ступая, вошла женщина. Вскрикнув и закрыв лицо руками, бабушка зарыдала. На шум прибежала медсестра.
– Вы кто? – спросила она.
– Родственница… Точнее, невестка я ей.
– А где же вы столько времени пропадали?..
– Не с меня спрос, а с мужа – её сына. Да только нет его в живых… – прозвучало в ответ.
И вдруг, без всякого стеснения, рыдая, упала перед старушкой на колени и, бессвязно путая слова, стала просить прощения. Испуганно заплакал малыш. Мать положила руку на её плечо.
– Как это случилось? – застыл в глазах немой вопрос.
Светлана начала рассказывать.
– Не ведали сами, что творим… А в наказание посыпались такие беды… В Ваню словно бес вселился. Напивался до такой степени, что не мог до дома дойти. Все деньги от продажи дома и сбережения с вашей пенсии разменял на разгульную жизнь. С такой компанией связался – ужас. Грязные, оборванные, спитые… С работы его выгнали. Бывало, сутками о нём не знала. А когда приходил… Глаза горели ненавистью, был как зверь, загнанный в угол, корил себя беспрестанно. Я так боялась, что вместе с Игорёшкой куда-нибудь уходила. Вот и в тот день… Сидела у подруги, и тут звонок – соседка: «Беги скорей, горит квартира…» Оказывается, открытыми были четыре газовые конфорки… Взрывом повредило даже стены соседей. Погиб Ваня, а с ним его друзья…
– А что же вы людям говорили, когда от матери избавились? – после некоторого молчания в изумлении спросила медсестричка.
– В городе её никто не знал, – опустив глаза, отвечала Светлана. – Ведь привезли мы её когда-то поздно вечером… – А из деревни не интересовались. Только однажды какой-то дедок объявился. Так Ваня сказал: умерла, мол, твоя Петровна… Он ведь и вправду думал, что матери нет в живых.
– Как же вы жить могли и… дышать? – снова не выдержала медсестра.
– А мы и не жили – существовали, – горько усмехнулась невестка. – Я и в церковь ходить стала. Молитв не знаю – слова сами льются из души.
В палате возникла такая тишина, что было слышно, как посапывает, задремав на коленях у матери, малыш…
Вглядывались в синеву плывущего за окном неба бездонные глаза василькового цвета. Обжигали щёки горячие слёзы. Но так тепло стало на душе, словно кто-то невидимой рукой развёл накопленную за десятилетия боль.
– Бог простит, – прошептали губы, и, легко вздохнув, быть может, впервые за долгие годы, Петровна спокойно уснула. Навсегда.
