Автор воспоминаний, предлагаемых вашему вниманию, Иван Антонович Жук, 35 лет отработал директором Барановичских электросетей, уйдя на пенсию в 70 лет в 2003 году. В основу воспоминаний легли события из неопубликованной рукописи под названием «Трое» его троюродного брата, бывшего командира диверсионной группы партизанского отряда «Авангард», а после войны учителя русского языка и литературы одной из барановичских школ Алексея Адамовича Жука – о судьбе трёх друзей, бывших членов КПЗБ, советских активистов, которым в годы Великой Отечественной войны пришлось пережить фашистский расстрел. Среди них был и отец Ивана Антоновича – Антон Иосифович Жук, также стоявший на краю могилы, но ушедший из-под фашистских пуль.

Эту рукопись Иван Антонович получил от брата в мае 1986 года. И вот четверть века спустя, обработав рукопись, предоставил её нашей газете. Разделы «Возвращение» и «Побег» взяты из рукописи «Трое», раздел «Под прицелом» – воспоминания самого И.А. Жука.

По гуманным причинам имена пособников фашистов изменены. 

Возвращение

Кругом царила темень. Моросил мелкий осенний дождь. Время – за полночь.

Трое вышли из леса и остановились у дороги. Здесь, на опушке леса, на небольшом холмике, глубоко пустивши корни в землю, стоял дуб – красавец природы во все времена. Он величествен и могуч: ствол в три обхвата увенчан пышной шапкой-кроной, в тени которой летним знойным днём свободно размещалось полдеревни жителей. Сколько ему лет – никто не знал. Но ходила легенда, что было больше ста лет уже тогда, когда французы шли на Москву.

Антон Жук подошел к дубу, мокрыми руками обнял его ребристое и холодное тело, прижался, как к родной матери после долгой разлуки, и тихо, чуть дрожащим голосом сказал:

– Родной мой, вот я и дома, опять с тобой. Только теперь я понял, как всё мне здесь дорого. Всё, до последней травинки.

Антон повернулся спиной к дубу, медленно опустился на корточки и сел. Проходит минута, вторая. Кругом мёртвая тишина. Но вот по верхушкам деревьев робко пробежал легкий порыв ветра. Лес ожил, вздохнул и зашумел. Голые ветки дуба проснулись и заговорили. Капельки изморози, собравшиеся на ветках, задрожали и начали срываться, догоняя друг друга, шрапнелью посыпались на землю, стуча по настилу опавших листьев и обдавая холодным душем Антона и его друзей.

Наступило полное безмолвие. Все молчали. Каждый думал о чём-то своём, но это свое было и общее: что принесет завтрашний день, как встретят жители родной деревни их возвращение.

– Ну что, так и будем молчать, – поднимаясь на ноги, спокойно сказал Антон.

– Надо что-нибудь делать, – отозвался Иван. – Думаю, зайдем к Никодиму, узнаем обстановку, а там и решим.

Через некоторое время, обойдя с левой стороны кладбище, оказались на хуторе Никодима Попко. Борис и Иван остались под поветью, а Антон направился к хате. Не успел он постучать в окно, как из сеней-шалаша его окликнули:

– Кто там?

– Никодим, это ты? – шепотом спросил Антон.

– Я, а что?

– Это я, Антон. Ты один?

– Один. Заходи. Только нагни голову – можешь удариться.

Антон, придержав рукой полог-рядно, осторожно прошел в сенцы и в темноте протянул руку Никодиму. Они обнялись.

– Ну, здравствуй. Испугался?

– Нет, по голосу узнал. Ты весь мокрый, заходи в хату.

– В хату… нет. Я не один. Под поветью – Иван Васько и Борис Волчек. Если можешь, открой нам хлев. Мы хотим у тебя передневать.

Никодим подошел к сараю, молча открыл дверь и пропустил пришельцев. Когда все зашли, он запер дверь на засов, зажёг фонарь и передал его в руки Антона, а сам, без слов, обнимаясь, поприветствовал Ивана и Бориса. Они были его старые друзья, с которыми в подполье боролись против польских властей, а с сентября 1939 года, после освобождения Красной Армией Западной Белоруссии, создавали Советскую власть в родных местах. Потом Иван Васько работал в кооперации – заведовал магазином в деревне Рачканы, а его шурин – Борис Волчек был здесь же директором национализированной паровой мельницы. Антона Жука жители деревни Ольховцы, что под Ляховичами, и ближайших деревень избрали председателем сельского Совета, а он, Никодим, остался в родной деревне Перекрестье, вернее на хуторе рядом с ней.

Уже в сарае все договорились, что сегодня нет необходимости заходить домой. Завтра посоветуются с родными, всё обсудят и решат: жить дома, легально, или уходить в глубокое подполье.

Ранним утром Никодим повесил на коромысло два ведра и отправился в деревню за водой. Колодца на хуторе не было, не в силах был купить цементные кольца и вырыть свой колодец. Поэтому воду носил из деревни и, как правило, запасался с вечера на целый день. Но теперь он шел в деревню не столько за водой, сколько в разведку. Надо было узнать последние новости и выполнить просьбу друзей: передать родным, что они у него и просят прийти на встречу.

Никодим всё сделал, соблюдая правила конспирации, и, вернувшись домой, рассказал друзьям, что кругом тихо, всё в порядке. С родными договорились так: чтобы не вызывать подозрения, придёт только Адам, брат Ивана, тогда и решим, что делать.

– Кушайте и можете спокойно отдыхать.

Потом Никодим продолжил свой рассказ.

Где-то к концу августа 1941 года фашисты уже полностью организовали гражданскую районную власть. Чиновниками стали вылезшие из нор подземелья ярые враги Советской власти. В деревне тоже была организована местная власть…

Прошло более двух часов. Тихо открылась дверь, в сарай зашли Никодим и Адам. Никодим приставил лестницу к лазу и сказал:

– Спускайтесь вниз, у нас всё в порядке, кругом спокойно.

Первым спустился Антон, потом Борис и последним Иван. Сильным пожатием рук и без слов все поздоровались с Адамом. Только Иван крепко прижался к брату и долго не отпускал его. Антон не выдержал и упрекнул:

– Хватит, довольно.

Иван отпустил Адама. Они подошли к двери, и тут же состоялся совет. Он был недолгим. Приняли решение: вернуться домой и жить легально. Но быть всегда начеку, ухо держать востро. Если что-нибудь не так – уходить на нелегальное положение. Договорились: открыто не встречаться, о ночлеге у Никодима никому не говорить. Поблагодарив хозяина хутора, разошлись по одному.

Утром следующего дня Антон взял ведро и пошел к колодцу. В то же время комендант деревни появился на улице и направился в сторону школы. Для коменданта встреча с Антоном была такой неожиданностью, что он от страха оцепенел и остановился, невольно открыв рот, но не мог произнести ни слова. Его рачьи глаза еще больше увеличились, округлились и вылезли из глазниц, налились черной кровью и тупым злом.

– Не буду соседу с пустым ведром переходить дорогу, – остановившись и улыбаясь, бодро сказал Антон. И тут же спокойно продолжил: – Добрый день, Жорж.

Комендант осторожно, как тень, приблизился к Антону и протянул руку. Но не произнес ни слова. Антон хотел по-мужски сжать и тряхнуть ее. Как только в его горячей ладони оказались холодные и мягкие, как дождевые черви, пальцы руки коменданта, по телу Антона пробежала дрожь, бросило в озноб, и он тут же выпустил руку.

Комендант скоро пришел в себя и, пряча свой испуг, с пренебрежением, начальствующим тоном задал одним вздохом два вопроса подряд:

– Где скитался? Когда явился?

– Как где скитался?.. Я не скитался, я был в плену. Меня отпустили. Сказали: «Западник, иди домой и работай, расти детей». Вот я и пришел.

– Да-а.., – не находя слов для продолжения разговора и пряча глаза, блестевшие холодной ненавистью, тянул комендант, а потом улыбнулся и с ехидством сказал:

– Вот как в жизни бывает, пане Антоне. Кажется, недавно меня собирался раскулачить, хотел в Сибирь отправить. А сегодня чуть сам до Сибири не добежал. Пришлось вернуться назад. Вот так, пане Антоне.

– Ты не прав, Жорж. Я тебя не собирался раскулачивать и не раскулачивал. Советская власть тебя лишила частной торговли, а в Сибирь не отправили, пожалели. Обижаться на меня нечего. Зла таить тем более. Мы соседи и должны жить мирно. А в жизни всякое бывает – это ты сам сказал. Да еще когда идет война: сегодня одни отступают, а завтра – другие бегут. Так что, сосед, надо это учитывать и жить мирно.

– Ладно, мне некогда. Пойду отправлять людей на работу в Ляховичи.

Антон хотел плюнуть ему вслед и закрепить крепкими мужскими словами, но воздержался.

Дома, проанализировав разговор и поведение коменданта, пришел к выводу: фашистский холуй не даст спокойно ни работать, ни жить. Надо быть начеку.

Прошло не более двух недель. Антон занимается хозяйством, живет обыкновенными крестьянскими заботами. Памятуя о будущем хлебе, готовит поле к весне. Надо было использовать каждый погожий осенний день, так необходимый для каждого крестьянина, тем более для него: сегодня дома, а завтра – неизвестно где. Он знал, что комендант неусыпно следит за ним, интересуется каждым его шагом, не спускает глаз с «пленного» соседа, «отпущенного домой растить детей». Если не утром, то в обед или к вечеру, а были дни и по несколько раз в день, они встречались, обменивались ничего не говорящими словами, говорили о погоде и расходились.

Под Лесками у Антона остался нераспаханным загон земли, где он планировал ранней весной посеять лён. Сегодня решил его вспахать, а заодно и встретиться с друзьями. Место тихое и удобное.

Погода была пасмурная, обыкновенное серое осеннее утро. Антон вывел Орлика, напоил, надел хомут, запряг в санки-полозья, положил плуг и только стал выезжать со двора, как на улице появился комендант и направился к нему.

– Добрый день, Антон. Куда ты так рано собрался? Что, ещё не всё вспахал? – остановив лошадь и хлопая ее по шее, спросил Жорж.

Антон сжал зубы и, выругавшись про себя, подумал:

– Следит, подлец. Каждый шаг проверяет. Хотел выехать незамеченным, так вот на тебе, явился, отчитывайся. Что делать?

Быстро работала мысль. Сказать правду или скрыть? Все равно узнает. Не буду вызывать подозрения.

– Добрый день, сосед, – спокойно ответил Антон. – Под Лесками остался загон. Думаю его перепахать. А весной, со льда хочу там посеять лён.

– А-а-а, я думал, что ты уже со всеми работами управился. Ну, езжай.

Жорж отпустил лошадь, отошел в сторону и тяжелым пронизывающим взглядом непримиримого врага посмотрел вслед Антону. Потом повернулся и пошел домой.

Антон выехал за деревню и по загуменью направился к лесу. Неожиданная встреча с комендантом оставила неприятный осадок: по спине пробежал колючий озноб, пронизал всё тело и бросил в жар. Такого с ним никогда еще не было. В этот же день Антон был арестован.

Антона пригнали в деревню, но не разрешили зайти в дом, чтобы переодеться и попрощаться с детьми и женой, а повели к арестованным Ивану и Борису, которые уже, закованные в наручники, сидели на повозке и ждали его.

Улица деревни была пуста, из хат никто не выходил, боялись показываться. Только жёны, дети и некоторые родные арестованных толпились у повозок, прощались, плакали и просили гитлеровских извергов о помиловании, просили отпустить невинных людей.

Фашистский офицер приказал провести арестованных по кругу: через деревни Конюхи, Зубелевичи, Потаповичи.

– Хотя это и большой круг, но не страшно, – говорил он. – Пусть знают все: и те, кто не хочет признавать нашу власть, и те, кто помогает нам, великой Германии, что солдаты фюрера сильны, что они очистят эти земли от советов и построят «новый порядок».

В Ляховичи арестованных доставили к вечеру. Бросили в подвальное помещение Дома культуры, которое гитлеровцы превратили в тюремные камеры.

Прошло три дня. Арестованных вызвали на первый допрос. Он длился недолго. Эсэсовский офицер через поляка-переводчика довольно корректно, улыбаясь, не применяя никаких физических действий, даже предлагая закурить немецких папирос, уточнял биографические данные. Особенно подробно выяснял, где призывался в армию, в какие войска был зачислен, где участвовал в боях, как попал в плен, при каких обстоятельствах был отпущен домой.

 

Побег

Прошло больше недели. Арестованных не освобождали и не вызывали на допрос. Это настораживало и давало повод не верить, что мирно отпустят. Антон начал уговаривать друзей: пока есть хоть маленькая возможность, подготовиться и совершить побег. Ему уже брат передал ножовку. Но Борис и Иван не поддержали его. Они были убеждены, что комендант деревни Жорж, давний друг, выполнит свое обещание, поможет им освободиться. Только один Антон не верил этому уроду. Он доказывал, что их обманывают, тянут время. Фашисты держат их не потому, чтобы отпустить, а потому, что еще не дошла до них очередь. Так оно и было.

В одну из ночей Антона, Бориса и Ивана из подвальной тюрьмы Дома культуры перегнали в камеры допроса рядом с жандармерией. Вот тут эсэсовцы и показали свою «корректность и гуманность», показали всё, на что способны. Теперь их на допрос стали таскать по несколько раз в день, но больше всего глубокой ночью. Допрашивали с применением различных пыток. Фашисты хотели узнать, где арестованные были до возвращения в деревню. Чувствовалось: они располагают данными, что в Гомеле работает партизанская школа, и хотели выяснить, были ли Антон, Борис и Иван ее слушателями. Со зверской жестокостью свирепствовал эсэсовец со шрамом на лице. Он пытался «расколоть» узников: с каким заданием вернулись в родные места. Он требовал от Антона указать, где спрятал документы, печати Ольховского сельского Совета.

После нескольких ночей, проведенных в камере допросов и пыток, Антон заметил, что его сокамерники стали никнуть, падать духом, терять прежнюю бойцовскую стойкость. Как человек, твердо убежденный в правоте начатого дела, он не мог допустить, чтобы его друзья потеряли веру, разочаровались в прожитом и дали возможность фашистам праздновать над ними моральную победу. Изо всех сил Антон старался поддержать друзей, укрепить дух. Убеждал, что всё, что они делали, было нужно простому человеку, Родине. И народ этого никогда не забудет. Отказаться от того, что делали и сделали, – будет шагом назад.

– Беда наша в том, – немного подумал и продолжил Антон, – что поверили этой твари. Все, что он обещал нашим родным – сплошная ложь. Он хотел обелить себя, показать перед людьми, что старается спасти нас. А на самом деле каждый допрос подтверждает противоположное. Нам ставятся такие обвинения, предъявить которые может только этот продажный торгаш. Он не может простить нам и за кооператив, который организовали еще во времена панской Польши и бойкотировали его магазин. И, особенно, за сентябрь 1939 года, когда лишился он купечества и возможности продать припрятанные товары по спекулятивным ценам. Он этого не забудет и не простит нам. Ему потерянный грош дороже жизни человека. Тем более нашей жизни, жизни тех, кто говорил правду и мешал ему грабить бедняка.

Пятница. Около 10-ти часов вечера Антона увели на допрос. В камере остались Борис и Иван, люди большой душевной доброты, порядочности, человечности и честности. Они не могли и не хотели верить, что Жорж подлец. Что он, с кем прошло детство, хочет их крови, ждет смерти. У них еще теплится надежда, что выпустят. Ведь фашисты ничего не добились, никаких признаний. Хотя пришлось перенести невыносимые пытки. А если не отпустят и расстреляют, то когда? Сегодня или завтра? Может, и прав Антон, что не бежали из подвала Дома культуры. Сегодня уже поздно. С такими мыслями смертники ждали друга по борьбе.

Было далеко за полночь. Антона, избитого до полусмерти, втолкнули в камеру. Дверь, окованная железом, захлопнулась. Лязгнула скоба, щелкнул замок. По коридору, стуча коваными каблуками, ходил жандарм.

Антон качнулся в сторону и еле-еле удержался на ногах. Правой рукой оперся о стенку, а левой – зажал глаза и рот, чтобы не застонать и легче перенести невыносимую боль. Так прошло несколько минут, минут тяжелых, казавшихся вечностью. Рука медленно поползла вниз, освобождая глаза и рот, и легла на грудь, которая, как кузнечный мех, раз за разом поднималась и опускалась. Антон приоткрыл глаза и стал искать друзей. Борис и Иван, прижавшись друг к другу, молча сидели в дальнем углу камеры. Превозмогая боль, набравши полную грудь воздуха, без единой нотки слабости, Антон произнес:

– Мне кажется, что в этой вонючей дыре мы живём последнюю ночь.

Борис и Иван встряхнулись, подняли головы и посмотрели на Антона. В их глазах, полных грусти и неизвестности, освещенных мигающей из-под потолка электрической лампочкой, появились искорки далёкой и такой желаемой надежды на жизнь: а может, выпустят, не расстреляют?.. Но после слов Антона вскоре воцарилась мёртвая тишина. Погасла далёкая и последняя искра надежды на жизнь и борьбу.

Антон медленно опустился на пол, спиной прижался к стенке, вскинул голову, закрыл глаза и вполголоса стал исповедоваться:

– Нет, я вам живым не дамся. Животные – и те сопротивляются, когда их убивают. Курица – и та кудахчет и отбивается, когда её режут. А я – человек. Нет, изверги, думаете, я пойду под пулю спокойно, опустив голову? Надеетесь, что буду просить у вас помилования? Не дождетесь! Что скажут обо мне честные люди, мои земляки, соседи, сын, друзья по борьбе, если я вам не дам бой? Дам, обязательно дам!

В камере наступила тишина. Молчал Антон, молчали и его друзья. Только на коридоре были слышны шаги часового. Прошло несколько страшно томительных минут мертвой тишины. Антон почувствовал, как давила слабость, наступала дремота и медленно закрывались глаза. Он уснул и увидел сон.

Увидел молодой лесок, поляну, покрытую не то песком, не то снегом. Его окружили какие-то странные существа: полулюди и полузвери, с противными лягушечьими головами и обрезанными рогами. Они собираются танцевать. Но вот сверкнула молния и всех ослепила. Стало кругом темно. Раздался гром. Звери падают на колени и ревут. Антон смотрит под ноги – черные цветы, чуть подальше – красные, а еще дальше – длинная узенькая тропинка, усыпанная голубыми подснежниками. А там, далеко-далеко, в конце тропинки-просеки, стоит его маленькая доченька Ядя и машет ручками, зовет его. Антон бросается к дочери и бежит, бежит… Но девочка исчезает в зареве красного неба.

Антон вздрогнул и открыл глаза. В камере с пистолетом и фонарем стояли начальник жандармерии, три жандарма и эсэсовец с автоматом на изготовке.

– Ауштейн! Большевик швайн. Ауштейн! Шнель! – кричал эсэсовец. Узники медленно поднялись и стали у стенки: посередине Борис, справа от него – Антон, а слева – Иван. Эсэсовец наручниками сковал смертников и приказал выходить.

Погода была пасмурная. Уже несколько дней стоял лёгкий морозец, и поля покрылись грудой. В воздухе носились первые снежинки – вестники близкой зимы.

Узников вели по безлюдным улицам города. До рассвета оставалось не больше двух часов. Ляховичский палач свои кровавые преступления стремился совершать без посторонних глаз, ночью, задолго до рассвета, или в ненастную погоду, когда, как в народе говорят, и собаку на улицу жалко выгнать. А он гнал людей, гнал и расстреливал только за то, что эти люди хотели жить свободно, иметь Родину.

Арестованных привели на кладбище и поставили у ямы, которая была вырыта евреями из гетто ещё днём. Жандармы стояли на изготовке. Эсэсовец подошел к жертвам, снял наручники и приказал раздеваться. Иван хотел перед смертью что-то сказать друзьям, но получил удар по затылку, упал и замолчал. Борис посмотрел на Ивана, потом на Антона и начал медленно раздеваться. Антон молчал. Он быстро снял фуражку, сапоги, полушубок, посмотрел в дуло автомата, направленного на него эсэсовцем, сделал ложное движение рукой к воротнику рубашки и тут же бросился на начальника полевой жандармерии, нанеся свинцовым кулаком лесоруба свой коронный удар в левое ухо. Немец снопом полетел в яму, сбивая с ног стоявшего эсэсовца. Антон бросился бежать. Но эсэсовец, падая, все-таки нажал на спусковой крючок, и короткая очередь прошила темень. Антон упал. Фашист, убежденный, что сразил жертву, бросается на помощь начальнику, который неистово ревел в яме, звал на помощь.

Прошли какие-то доли секунды, Антон подхватился и побежал, цепляясь за могильные надгробья и падая. Но тут же поднимался и бежал, уходя от места казни. А тем временем эсэсовец с жандармами вытащили из ямы начальника, расправились с Иваном и Борисом и бросились искать Антона, полагая, что он где-то рядом лежит убитый или раненый. Но не тут-то было, Антон уже проскочил кладбище и выбежал в открытое поле.

Палачи прочесали всё кладбище, прошивая автоматными очередями каждый куст, и вышли к дороге на Потаповичи. Обстреляв открытую местность, быстро ушли в город, чтобы организовать поиски и задержание Антона.

Скрытый густой предутренней теменью, Антон бежал всё дальше и дальше. Уже с левой стороны осталась деревня Потаповичи, кончилось поле, начался луг. Ногам стало мягче. Он пробежал еще метров двести и оказался в молодом ольшанике, прикрывавшем безымянный ручеек. Ручей, разделявший земли потаповичских и зубелевичских крестьян, еще не замерз, но ледяшки, острые, как стекло, уже присосались к травянистым берегам, больно резанули по босым ногам Антона. Но вода сняла боль. Она казалась Антону теплой, приятной.

Антон перешел ручей, пробежал еще метров сто и остановился у лозового куста, чтобы сориентироваться. Начинались зубелевичские хутора. До урочища Гай, куда стремился Антон, оставалось не больше километра. Бежать стало легче, не так больно ногам. Земля покрылась первым пушистым снегом.

Теперь Антон шёл быстрым шагом, обдумывая, где лучше укрыться, просидеть день, зная, что фашисты не оставят его в покое, обязательно организуют погоню, будут искать.

Начало светать, но в лесу было ещё темно. Однако это не помешало Антону выйти в намеченный квартал. Это был участок молодого ельника с густым подлеском. С северной стороны он упирался в поле, а с запада – подступал к топкому болотцу с небольшим лесным ставком. По восточной и южной стороне и по канаве от поля широкой полосой опоясывали лесок густые поросли ежевичника с малинником. Пройти их практически было невозможно.

 

Борьба за жизнь, желание выжить и победить в неравной схватке с врагом и помогают человеку переносить все трудности и беды. Антон, не теряя ни минуты, пока земля в лесу не покрылась снегом, по-пластунски, царапая до крови лицо, спину, руки, ноги, пробрался на середину лесного квартала и, прижавшись грудью к мягкой игольчатой подушке, которая еще сохраняла тепло лета, пролежал в забытье несколько минут. Потом поднялся, сел и посмотрел вокруг.

Рядом стояли три сосны. Они росли так близко друг от друга, что вверху, как сестрички, образовали одну крону-шатер. Вот здесь и решил Антон устроить свое гнездо-убежище. А пока хотелось отдохнуть на земле. Он прижался спиной к ели и закрыл глаза. Окружавшая тишина и усталость убаюкивали его, лишали способности думать. И неизвестно, сколько бы он просидел, если бы не сороки, эти стражи лесного порядка, от зоркого глаза и чуткого уха которых в лесу ничего не скроешь. Они подлетели к убежищу Антона, что-то протрещали и улетели – видимо, хотели разбудить, но боялись.

Антон открыл глаза: по-настоящему стало светло. Повёл плечами, и по спине пробежал холодок остывшего пота, вызвавший дрожь и неприятное ощущение. Он посмотрел на свои ноги, они были красными с синими подтеками и кровавыми ссадинами.

– Надо спасать ноги, – подумал он. – Сегодня они меня спасли, выручили. Надо беречь, не обморозить. Снять сорочку и обмотать? Нет, я очень вспотел и могу простыть. Так чем?

Он быстро снял брюки из домотканого сукна, которые неделю назад передал сын в камеру, снял кальсоны, разорвал их, обмотал ноги, концы заправил под калоши брюк и завязал тесемки на щиколотках. Получились матерчатые валенки. Антон даже улыбнулся и мысленно поблагодарил брата и сына за помощь. Теперь он полез на дерево, устроил себе что-то типа гнезда и решил просидеть целый день. Прошел первый озноб, и ему показалось, что здесь, на дереве, намного теплее.

Антон решил обдумать план дальнейших действий, но не мог. В голове был какой-то сумбур и ничего целостного, законченного. Он старался пересилить себя, но не получалось. Спасибо лесным синичкам, которые появились рядом с гнездом Антона и своим звонким щебетанием и суетливостью вывели его из задумчивости. Теперь он жалел только, что не знает языка синичек и не может понять, о чём они так весело толкуют. Может, радуются его победе, благодарят, что отомстил фашисту, не склонил голову перед врагом?

начальник полевой жандармерии еле дополз до кабинета. Лицо его стало чернее мундира. От боли и зла дергалась волчья челюсть, тряслись руки. По тревоге поднял всех жандармов и бросил их на поиски Антона. Конному отряду во главе с начальником отряда полевой жандармерии приказал блокировать Гай со стороны пашковских хуторов и произвести повальный обыск в деревне Перекрестье. Пешему отряду – ещё раз проверить кладбище, обыскать все потаповичские и зубелевичские хутора по направлению к лесу, тщательно прочесать урочище Гай и пашковские хутора. Без поимки беглеца приказано не возвращаться. Отряды приступили к выполнению задания. Начальник жандармерии поднялся в свою жилую комнату, с помощью адъютанта разделся, лёг в кровать и вызвал врача.

Антон сидел в своем гнезде и дремал. Но вот со стороны зубелевичских хуторов раздалось несколько винтовочных выстрелов, а потом и автоматные очереди. Началась проческа леса.

– Нет, вы меня не спровоцируете, – подумал он. – Останусь сидеть здесь. Не подумаете, не поверите, чтобы человек в таком положении, как я, будет прятаться здесь, по сути на опушке леса, да ещё у главной дороги.

Антон посмотрел вверх. Светло-серое марево висело над лесом и обильно сыпало снегом, который лёгким, но плотным одеялом укрывал лес и поле. Это его ободряло и успокаивало: собаки не смогут взять следа.

Прошло ещё не больше часа, как в метрах трехстах впереди, с левой стороны залаяли собаки и раздалось несколько автоматных очередей. Антон понял, что проческа подходит к концу, его обошли стороной. Но всякое может быть. Его обеспокоили выстрелы, которые доносились справа. Повернут ли фашисты влево от просеки или пойдут прямо к дороге? Было тревожно. И когда началась очередная стрельба, он облегчённо вздохнул.

«Пронесло, обошли стороной, – думал он. Теперь надо ждать ночи и уходить. Но куда? Домой? Но там обязательно будет засада. Надо уходить подальше, в другой район, к надёжным и верным людям. Они примут, помогут скрыться и пережить эти страшные дни. А там будет видно. Встречусь с хлопцами и решу».

Скоро стало совсем тихо. Но тревога не покидала. Морозец усиливался, по спине всё чаще пробегала дрожь, ноги и руки немели. Антон решил спуститься с дерева, но, слегка повернувшись, не удержался и поехал вниз. Ноги подкосились, и он упал на колени. Опираясь на руки, хотел подняться, но повалился на бок. Теперь, лёжа на боку, пытался распрямиться, но не мог – холод сковал суставы и мышцы. Собрав последние силы, он повернулся на спину и начал двигать ногами, сгибать и разгибать их, поднимать и опускать.

 

Очень медленно возвращались силы. Антон попытался приподняться, но только с четвертой или пятой попытки смог сесть. И, сидя, начал сгибаться и разгибаться, подтягивать и отводить ноги. Потом повернулся, стал на колени, подполз к сосенке, ухватился руками за ствол и, сжав зубы от боли, встал на ноги. Холодный пот покрыл лицо. Озноб пробежал по спине и больно резанул по ногам. Но Антон удержался. И не только удержался, но и стал переступать с ноги на ногу. Вначале не отрывался от земли, а потом перешёл на настоящий шаг на месте с движением рук. Силы постепенно возвращались, надо было ждать вечера.

 

Сумерек почти не было. В лесу сразу стало темно. Антон не мог больше оставаться в убежище, холод донимал, да и чувствовал: пора. Он осторожно приблизился к дороге, затаился, понаблюдал. Тишина. Перешел дорогу и между хуторами Трибуховских и Сильмановичей стал уходить в поле, подальше от леса. Дошел до болотца, повернул влево и через березняк Ковальчука направился на хутор своего давнего и верного друга – Адама Журавля.

С той стороны, откуда шел Антон, к хутору примыкала неширокая полоса мелкого леса: молодого орешника, можжевельника и березовой поросли. Это дало возможность подойти поближе к постройкам и понаблюдать за домом.

…Хозяин был во дворе и сразу узнал друга. Разговор был короток.

– Я всё знаю, заходи в хлев. Только что у меня был сосед, Алесь Кухарчиков, и всё рассказал. Тебя ищут. Днём ходили по хуторам, проверяли. Теперь тихо, только у Бука засада. Что будем делать?

– Ничего. Дай поесть, одеться, на ноги что-нибудь, и я пойду.

– Хорошо. Заходи в хлев, я скоро.

Антон зашел в сарай и стал у приоткрытой двери. Теплый воздух с неуловимо приятным для крестьянского серд-

ца ароматом обдал и опьянил его. Ноги подкосились, хотелось присесть, расслабиться, но он удержался. Скоро пришел Адам и принес старые валенки в бахилах, суконные портянки, поношенный кожух.

– Бери, одевайся, а я за едой…

Антон сел, быстро сорвал мокрые тряпки и вытер полой кожуха холодные и мокрые ноги, обернул портянки, обул валенки. Потом поднялся и одел кожух. Холод и озноб так тряханули Антона, что застучали зубы, по телу пронеслась колючая дрожь и больно ломало пальцы ног и рук. Хотелось кричать от боли… Вернулся Адам с крынкой молока и завернутой в полотенце порезанной краюхой хлеба с салом.

– Сначала попей молока, а потом будешь кушать.

Антон взял двумя руками крынку, прижал ко рту и, стуча зубами, стал пить. Несколько раз поперхнулся, но сдержался, не закашлял. Молоко сделало своё дело. Легкое урчание в животе говорило, что желудок заработал, начал жить.Адам опять ушел, но скоро вернулся.

– Кажется, спокойно… Тишина. Держи, согрей внутренности, только осторожно – первак.

Антон сделал несколько глотков и вернул стакан.

– Забери, браток, не могу, плохо… вырвет…

– Ясно. Тогда снимай кожух и поднимай рубашку.

Не прошло и десяти минут, как мозолистые руки друга втёрли самогон в спину и грудь Антона.

– Спасибо, браток. Ты меня спас. Век помнить буду… Ты меня спас, – твердил Антон. Надел кожух, взял крынку и допил молоко. – Мне пора уходить.

– Подожди, хлеб и сало забирай с собой. Мало ли что может быть в дороге. Да, вот ещё возьми, – Адам сунул мешочек с табаком, бумагу и спички, складной, кузнечной работы, нож. – Домой не заходи. Там будет засада… Марии я всё сам расскажу. Ты не беспокойся… Смотри только себя, не попадайся им в руки. Живым не выпустят…

– Связь поддерживаем через Никодима. Если через неделю получишь кожух и валенки, – знай, со мной всё хорошо. Спасибо, браток.

Они вышли из сарая. Адам провел Антона до гумна, открыл ворота и, пропуская вперёд, схватил за руку и придержал… Сам метнулся к подстрешью и тут же вернулся с палкой в руках. Это был молодой дубок, ещё весной заготовленный для цепа – молотило.

– Возьми, не помешает. Будет, на что опереться, да и если собака какая полезет, то будет чем почастовать.

– Спасибо, Адам. Век твою помощь не забуду.

Ночь была тёмная и тихая. Сплошные тучи настолько опустились, что казалось, вот-вот лягут на землю и всё скроют, проглотят.

Антон шел по границе-дорожке, разделяющей земли перекрестских и пашковских крестьян. Родные места всегда родные. Даже тёмная ночь не помешала выйти туда, куда наметил.

Скоро он пересёк дорогу Перекрестье – Счастновичи и оказался на возвышенности, с которой в добрые времена видно было мерцание огней крестьянских хат. Теперь оттуда доносилось глухое завывание собак. Позже, уже в партизанском отряде, по такому завыванию он точно определял, где полицаи, где они сидят в засадах. Но это было позже, а теперь ему так хотелось зайти домой, узнать, как дети, жена. Но он знал, что это опасно и направился в небольшой лесочек – счастновские Дубники.

Вышел к Годлевской канаве и решил отдохнуть. Нашел пенёк, сел и полез в карман за табаком. Но тут же спохватился: «Огонь ночью? Нет, курить нельзя». Достал кусок хлеба, пожевал, но проглотить не смог – в горле всё пересохло, жгло. Захватил горсть снега и стал его глотать. Холодная влага снимала боль в горле, появилась слюна… Он ел хлеб со снегом и думал. Но одна мысль обгоняла другую…

Антон поднялся и по канаве обошел Годлевчину, через Островок направился к Свянтицким, а оттуда в Ефимовичи. Здесь жили его родственники, очень надежные люди. К ним он и держал путь.

 

Под прицелом

С этого времени и начались все испытания для семьи беглеца и партизана.

Поскольку поиски, облавы, допросы местного населения необходимых результатов карателям не принесли, они решили избрать другую тактику.

Днями и ночами наш дом, дома соседей, родственников находились под зорким оком местных полицаев и их осведомителей. Они были уверены, что рано или поздно отец наведает семью. Однако он на прямые связи с семьей не выходил.

Когда со дня бегства прошло около двух месяцев, жандармы решили использовать ещё один приём психологического воздействия.

14 января 1942 года группа в составе двух жандармов, начальника ляховичской полиции Болека и переводчика Антонека, скорее всего сотрудника СД, профессионально владеющего польским языком, произвела тщательный обыск в доме и во всех хозяйственных постройках, но ничего не нашла. Арестовали мою мать, Марию Адамовну, меня и трехлетнюю сестричку Ядю полураздетыми вывели из дома, посадили в сани и под конвоем повезли через деревню в сторону Ляховичей.

При подъезде к Гаю, соединяющегося перелеском с урочищем Долгое, Болек приказал извозчику остановиться, а жандармы произнесли уже многим известные слова: капут! капут!

Нас выгнали на небольшую поляну в лесу и начали допрос. Цель допроса одна: где муж и отец? Я ответил, что не знаю, не видел с тех пор, как его арестовали. Тогда поступил каверзный вопрос моей матери, почему она перестала носить отцу передачи? Она уже знала, что отец на свободе, но чтобы оградить себя и детей от беды две недели подряд, ежедневно, носила в тюрьму передачи для отца. Сначала их вежливо принимали, но потом получила отказ  в их приеме с объяснением, что отец, якобы, поставлен на германское довольствие. В результате на все вопросы был получен отрицательный ответ. Это палачей не устраивало.

Тогда наступил кульминационный момент допроса. Загнаны патроны в стволы винтовок.

– Скажете, где бандит, – отпустим. Или смерть. Считаем до трех.

Целились в сердце. После счёта два прогремели выстрелы, оглушительные залпы винтовок разодрали лесную тишину.

Стоим, не падаем, искры в глазах, шум в голове. Палачи оставили нас в живых, выстрелив мимо.

Только после этого Антонек заявил, что отец жив, что он «пшидет до вас».

С меня взяли обязательство, что как только увижу отца, то тут же доложу коменданту. После чего нас погнали к саням.

Возчик, Сакуть Викентий Иосифович, снял с себя верхнюю одежду, прикрыл нас и погнал лошадь – быстрее добраться до тепла.

Перед самой деревней староста Яков, присутствовавший на допросе, вздохнул и тихо сказал:

– Ты, Мария, с детьми нужна им живая. Теперь будь осторожна.

Прошло еще три недели. В наш дом пришло черное горе – умерла маленькая сестричка Ядя. Полураздетая, простоявшая больше часа на январском холоде под дулами гитлеровцев, она простыла и заболела воспалением лёгких. Спасти её без врача и лекарств никто не смог. Так сбылся страшный сон отца. А ей надо было еще жить да жить. Жертвой фашизма стал самый маленький человек, девочка, которая в свои три года не могла угрожать «новому порядку», а стала жертвой этого «порядка».

Отец о смерти дочери узнал через неделю. Смерть потрясла его, но не лишила рассудка и воли к борьбе, а наоборот, еще сильнее разожгла жажду вступить в открытую схватку с фашистскими оккупантами. Так сложились обстоятельства, что только в конце февраля он смог посетить родные места.

Была глубокая и морозная ночь. Антон зашёл на хутор Никодима. Постучал в окно. Никодим понял, что пришёл свой человек, сразу узнал друга. Быстро оделся и вышел во двор. Крепкое рукопожатие говорило больше, чем слова.

– Никодим, я пришел на могилку дочери. Покажи, где похоронили?

Пришли к могилке. Антон отдал винтовку Никодиму, а сам расстегнул полушубок, стал на колени, а потом лёг и прижался грудью к холодному холмику песка, укрытого снегом, охватил его руками, прикрывая полами полушубка.

– Доченька, здравствуй. Вот я и пришёл к тебе. Прости, что опоздал, не уберег… Прости, доченька, что не спас, не защитил…

Тяжело простонал и больше ни слова не произнес – лежал и не двигался. Прошло минут десять. Никодим подошел к Антону, подергал за плечо и тихо сказал:

– Антон, вставай. Теперь ты ей не поможешь, а сам простынешь. Береги себя.

Антон встал, забрал винтовку и пошел от могилки настолько потрясенный, что смог произнести только два слова: «Спасибо, друг».

А фамилия Жук врагам не давала покоя. Оно и понятно. Высшее начальство поставило перед жандармерией одну задачу: любыми методами найти партизана. И предпринимается новая возможность получить какие-нибудь сведения.

Вечерело, и в очередной налет на деревню, примерно в июне 1942 года, немцы и полицаи вновь не минули наш дом. А когда не получили нужных им сведений, заставили мою мать вырыть себе могилу прямо на огороде. Когда она была вырыта, скомандовали маме и мне лечь туда, а затем открыли беспорядочную стрельбу. И так продолжалось три раза подряд.

В этот вечер отец с Григорием Шестаком шли для выполнения диверсии на железной дороге и находились от деревни на расстоянии не более 800 метров, слышали эту стрельбу, но и подумать не могли, что это идёт очередной допрос семьи. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы они знали, что происходит на самом деле. У них было только две винтовки и небольшое количество взрывчатки, а карателей было более двадцати человек.

Это потом отец, уходя на боевые задания, постоянно носил с собой персональную гранату, чтобы в случае необходимости подорвать себя и не дать возможности опознать труп, тем самым оставить малейшую возможность спасти семью.

Не получив необходимых для себя сведений, немцы в очередной раз применили метод подкупа примерно в ноябре-декабре 1942 года.

К нашему дому подъехала шикарная легковая машина чёрного цвета и из нее вышли двое мужчин, элегантно одетых в гражданскую форму. Кто они – трудно сказать: сотрудники СД, гестапо или абвера?

Всех взрослых отправили на кухню, а со мной начали беседу о передаче крупной суммы денег для отца, сказав, что его никто не арестовывал, а он находился на работе в Германии. Деньги необходимо передать ему лично. Или хотя бы через надёжного человека, только не через мать, которая может не отдать всех денег отцу. Получив ответ, что я не знаю, где находится отец, что он все-таки был арестован, собрали выброшенные деньги со стола и пола в два больших саквояжа и уехали.

До этого я уже встречался с отцом, от которого получил чёткие указания, как вести себя с врагом: выходить на связь только с теми людьми, которых он мне укажет, и я должен был знать их лично. Эти советы мне очень помогли в последующем.

Три года оккупации, более тысячи тревожных дней и бессонных ночей, ежедневное хождение по лезвию бритвы. И, как говорится, удалось не порезаться, не развязать язык на страшных допросах, что позволило сохранить свою жизнь и жизнь близких мне людей. Что это – судьба? Или Божья милость? Наверное, были люди, которые молились за нашу жизнь.

Только в нашей деревне Перекрестье каждая десятая семья была партизанской.

Дети войны, дети горемычной доли, мы не видели счастливого детства, мы не играли в солдатиков и войнушку. Война нам самим смотрела в глаза, неся с собою голод, разруху и смерть.

В те суровые годы мы, подростки, были рядом со взрослыми и под их непосредственным руководством приближали день освобождения республики как могли.

Отец впоследствии неохотно рассказывал о тех событиях. Наверное, ему было очень больно вспоминать о той ночи, о потере близких ему друзей. А в компании боевых друзей, просивших рассказать, как ему удалось избежать расстрела, всегда отшучивался словами: «Теща прокляла».

– Как?

– Когда я без её согласия увёз её старшую дочь Марию на велосипеде в свою семью, она сказала: «Босяк, чтоб твоя могилка век пустовала».

Как-то, возвращаясь домой из Барановичской больницы, где отцу делали сложную операцию, мы проезжали мимо места расстрела. Поравнявшись с ним, отец произнес: «Ох, и ночка была…».

Это были последние слова ветерана войны о тех страшных событиях.

 (Продолжение следует)